[chem-Bleach]

16.06.2013 в 21:04

Пишет  кирогин:

«Ты выбрал» для iris M
Для:  iris M
Название: Ты выбрал
Автор: кирогин
Фандом: Bleach
Пейринг/Персонажи: Ичимару, Урахара, Цукабиши
Размер: 3 101 слово
Жанр: POV, психология
Рейтинг: R
Саммари: у Ичимару была слишком легкая жизнь. Урахара считает, что он должен за это расплатиться.
Предупреждения: непопулярный стиль, непопулярная тематика, непопулярные идеи.
По заявке: Bleach: Гин/Бьякуя, Бьякуя/Ичиго, Ичиго/Исида Урю, Маюри/Исида Урю, Урахара/Хирако, Хирако/Ичиго, Хирако/Гин, Урахара/Гин. Без сильного ангста, раскладка неважна, слэш или преслэш.
YnM: Тацуми/Цузуки, слэш или преслэш.
Мононоке: что-нибудь страшное.

— Я и не сомневался, что ты выберешь смерть. Но решил, что так будет слишком просто. Твоя судьба была слишком легкой, чтоб ты чему-нибудь научился.
Долгий, заливистый приступ кашля в ответ.
— Спасибо, что не превратили в пустого, Урахара-сан.
Вежливая формула произнесена голосом слабым, но тоном настолько издевательским, что едва ли стерпеть возможно. Что ж — не одному ему учиться чему-нибудь!
— А меня вот всегда интересовало: садизм — это хобби или профессиональная деформация?..
Глупости говорит, конечно, но цель же не в том, чтобы умности сказать.
Шорох одежды встающего человека. Хотя какой же он человек? Так — то ли шинигами, то ли не пойми что. Труп ходячий. В гигае. В гигае же?

Ичимару не видит ничего, у него на лице намотаны какие-то тряпки — он сам не знает, какие, а все попытки выяснить, что это и зачем, Урахара обходит с завидной легкостью. Ну еще бы — лучший интеллект Готея!.. В изгнании. Как символично, а?
Но и на слух прекрасно... слышно: вставший взбешен.
О, он, конечно, сдерживается. Он, знаете ли, добрый и честный. Люди когда-то про таких говорили — гуманист. Гуманиста взбесить очень легко.
Но бесится он пока что про себя. Терпит.
Мазохист. Экспериментатор.
Видали благородных экспериментаторов? Конечно, оксюморон.
Потому Ичимару и бесит его. Чтобы не дождаться настоящих экспериментов. Или уж дождаться их поскорее...
Он не только не видит ничего. Он ничего и не чувствует. Вернее, обычно не чувствует. Рейацу вспыхивает порой, точно не совсем погасший уголек, — и хотел бы он знать, каким ветром её раздувает! Но увы. Урахара не колется.
Или Ичимару не умеет колоть.
Судя по звуку, Киске отошел в сторонку, к окну, — Гин уже знает, что в той стороне окно, — и там успокоился. Впал в свой обычный псевдомедитативный транс. Медиум чертов. Или это называется не медиум? Маг и мистик, короче.
...Но гигай у него и вправду здоровский. Судя по некоторым… догадкам.
А вот что у меня, я до сих пор не понял. Представить такое невозможно — но я до сих пор не пойму, гигай на мне или я в духовном теле.
Последнее, впрочем, вряд ли. Если рассуждать последовательно — какое нафиг духовное тело?
Шинигами ведь умирают окончательно. Исчезают с игральной доски миров.
Только вот я не пойми что сделал. Или не пойми что сделали со мной. Или Урахара не дал. Утащил (и когда успел? я же действительно помер. Там. Это ни с чем не спутаешь, бросьте!), завернул вот в какой-то кокон, держит у себя. Ведет душеспасительные беседы.
Или тоже пытается что-то узнать.
Ну что таким способом узнаешь? На которой минуте мои ответы перестанут быть интересными?
Нет, мы, конечно, в курсе, что некоторые очень любят этот прием — подразнить ради психологической зарядки. Но как-то странно об этом думать.
Да и вообще как-то дико подумать, что возится — и уж точно в голову не придет, что из благих намерений. Нет-нет. Господин гуманист великий торговец, очень любит господин гуманист торговать. Выгоду добывать. Только что-то не вижу я тут выгоды никакой. Или совсем уж плох?
Ну не Айзена же он мною собирается шантажировать?
И уж не Совет Сорока шести. И уж не нового главу Готэя.
Из меня сейчас едва ли добудешь что полезного. Бросьте: все то, что я мог бы рассказать, представляет интерес разве что для биографов... моих, конечно. Но за несуществованием оных как-то предмет интереса тоже становится не особенно существующим.
Так что хочешь не хочешь, а вывод один: хренов экспериментатор намеревается устроить свои хреновы эксперименты. А разве такое кому-то хочется ждать?
Но спасибо, что новости приносит. А то совсем было бы... неудобно перед самим собой.

Ичимару в бессчетный раз пытается пошевелиться, хоть что-то почувствовать, сделать. Как ему в таком странном состоянии удается разговаривать — он не понимает. Но мало ли...
Вздыхает тихонько.
Слышит рядом с собой шаги: господин гуманист возвращается. Или уходит?
— Устал я, Урахара-сан, — произносит Ичимару неприятным голосом. В нем слышно досаду, угрозу, неудовольствие, обещание больших хлопот — что угодно, кроме обычной сладчайшей улыбочки. — Долго ли мне еще так лежать?
Пока рейацу не напомнит о себе внезапным водопадом ощущений, Ичимару не знает, лежит он, сидит, висит или ещё что-нибудь. Может быть, он не чувствует тела попросту потому, что у него тела нет? А то, что кажется тряпками... В общем, надо покрепче запоминать, когда ощущения и восприятие вообще возвращаются на мгновенье — чтобы потом напоминать себе, что успел про себя понять.
Про себя и про место, в котором находится.
Иначе доведется, чего доброго, свихнуться.
Никакой надежды нет и быть не может. Но сопротивление — часть его самого. Он не способен смиряться.

Шаги останавливаются.
— Я не садист, — спокойно произносит Урахара. — Мне не доставляет удовольствия мучить. Понимаешь? Никого. Исключений нет.
Короткая пауза. То ли самый гуманный в мире торговец реакции ждет, то ли с мыслями собирается.
— Просто некоторые вещи достижимы только через преодоление. Ичимару, посмотри на себя...
Это звучит настолько нелепо, дико, неуместно, что Гин невольно хихикает. Ему кажется, он чувствует, как разбегаются волны движений мышц — но ощущение слишком коротко.
Как бы там ни было, если я могу говорить, смеяться, дышать — без усилий, пусть и без ощущений, — велика вероятность того, что это все-таки не паралич. Хотя кто ж его знает, конечно. И чего я не поверил, что Айзен-тайчо меня убил?.. Вот болтаюсь теперь где-то вне всех миров, духовные слюни пускаю.

— ...В твоей жизни не было ничего, к чему бы ты приложил хоть сколько-нибудь усилий. Ты все получал просто так, оттого, что есть сила — и обстоятельства сложились.
Урахару не отвлек его смешок. Похоже, что для Киске все то, что он сейчас говорит, важно — и что он и вправду так думает.
Ичимару не знает, стоит ли ему поражаться. Или раздражаться. Это что, думает он, лучший интеллект Готэя — сумасшедший? Что за бред он несет? И, главное, и вправду сам себе верит?
Верит же?
Или это суперхитрый розыгрыш такой? Суперидиотский.
— Киске, брось, — Ичимару тихо кашляет, — ну какое мне дело, что ты обо мне напридумал?
Шорох одежды.
— Может быть, такое, что от этого зависит, что с тобой будет дальше?

Гину хочется устало прикрыть глаза. Может быть, он даже и вправду закрывает их. Неспособность ощущать себя очень утомительна и отвлекает... от всего на свете. Ему не хочется следить ни за тоном Киске, ни за его движениями; не хочется понимать, что за спектакль он тут затеял; не хочется ничего — ему никакого дела до всего этого нет. Есть только одно: вернуть себе себя. Приходится прилагать немалые усилия, чтобы сохранять внимание к разговору.
— Я буду вести себя хорошо, и тогда меня не накажут? — в голосе прорезаются саркастичные нотки.
Урахара молчит.
А может, это я сам идиот? Может, это вовсе не Киске? Вот с чего я настолько уверен... И приходится снова ловить за хвост паранойю и вспоминать те секунды, когда восприятия достаточно, чтобы понять, кто, где и что.
— Могу ли я просить осведомить меня об условиях насчет моей дальнейшей судьбы поподробней? — в голосе снова слышится сладкий яд, шутовская издевка, он больше не кажется ни искренним, ни настоящим. И вдруг спокойно: — Обо всех известных условиях.
Все эти кривляния – слишком старая привычка. С какой стати отказываться от привычек?

Человек, или шинигами, или, быть может, какой-нибудь взбесившийся беглый рейгай, которого он принимает за Киске, наклоняется ближе, так, что Ичимару вдруг чувствует его – возможное давление его силы, плотность его духовного тела, — пусть мимолетно, но зато почти все то, что может почувствовать один шинигами рядом с другим шинигами. Он выдыхает от неожиданности и облегчения — да, это огромное облегчение. Будто зрение вернулось. Но не успевает воспользоваться проснувшимся восприятием, как по его губам проходит палец. Этак легко, неторопливо, задумчиво. Ичимару затаивает дыхание.
Это, выходит, что? Ничего у меня на лице нет? А может, губы и не были замотаны?
…Я же почувствовал, почувствовал сейчас прикосновение!..
Приходится останавливать себя, ловить пустившееся вскачь сознание… и да, осознавать, что он чувствует свое дыхание и даже, кажется…
Он выдыхает осторожно, пытается отодвинуть лицо, откинуть назад голову, — что угодно. Ему кажется, он чувствует свои мышцы, ну, по крайней мере, шею… нет. Не успевает он это ощущение поймать.
Зато теряет снова то, что только что ощущал. И слышит – снова только слышит – как шуршит одежда, как удаляются шаги.

Теперь можно сколько угодно вспоминать, ломая голову над каждым моментом. Ичимару напрягается всем телом — пытается напрячься; сделать всем собой то, что он делает, когда разговаривает… улыбается, дышит, что еще? Он не знает, что; но раз ему удается говорить — значит, все остальное возможно. Он сможет.
Только неудобно до бешенства, что нет, не ощущает он никаких подтверждений своим усилиям, никаких реакций своего тела.
Однако разве это имеет какой-то смысл? Все равно, что считать, что нужно прекратить усилия, когда нет надежды. Ну, да: можно и прекратить. Тут уж каждый выбирает по себе сам. Я сейчас выбираю потрепыхаться.

Новый визит Урахары – или того, кого он принимал за него; после последнего разговора Ичимару уверен, что это не Урахара, не может тот быть идиотом, — новый визит неведомого, но так запросто обманувшего его идиота Ичимару встречает в несколько непривычном состоянии.
Что он от своих усилий то ли свалился откуда-то, то ли уполз куда-то, Гин понимает, потому что его принимаются перекладывать. И Урахара, о котором Ичимару теперь думает, что тот не Урахара, при этом зовет: «Тэссай!», — так что теперь можно снова и снова думать, кто тут кого изображает… или плюнуть: не все ли ему равно, безумен Урахара или нет, Урахара ли это и кто, если не Киске, для него спектакль разыгрывает.

Он пытается ловить свои мимолетные озарения: ага, а перемещение-то я ощущаю, чувствую, где верх-низ, слава ками… и светло-темно, кажется. И когда меня трясут! Или это меня не трясут? Шиматта! Кажется, меня привязали.
Зато я, кажется, ощущаю свою позу.
…И мне эта поза не нравится. Что-то такое она мне, знаете ли, напоминает… Наверно, и впрямь – сумасшедший рейгай. Гм! Ну и как мне из его хитроумного плена спасаться?..
Ичимару прячет за беспечной болтовней с собой опасения. Слишком замысловато думать, что перед ним разыгрывают спектакль. Слишком неудобно считать, что кто-то изображает Урахару. …Но натуральный Урахара не мог сказануть того, что Гин услышал. Просто потому, что – совершенно безразмерные глупости.

Он проводит много времени, не отвлекаясь ни на что, кроме своих усилий. Он занимается собой: настраивает все то, что необходимо настроить, чтобы пройти во внутренний мир. Это немного страшно: возможно, в таком состоянии поход во внутренний мир совершать не стоит. Но не проверишь – не поймешь.
Вместо привычного перехода ему приходится не раз и не два зависать посреди тумана, полувидимого, полуощутимого, тошнотворного, точно прокручивающего его сознание в воронке. Это, видимо, его утомляет: в очередной раз он прямо оттуда вываливается в темноту, пустоту и своеобразный уют обморока. …Как обеспечивать себе комфортное состояние в обмороке, его давным-давно учил Айзен-тайчо. Ну, как и многим другим полезным вещам, о которых почему-то мало кто задумывается. …А потом верещит, столкнувшись с соответствующей ситуацией. Громко, да.
…Ичимару отвлекает себя разговорами от небытия. Оставляет монолог путеводной нитью над пропастью, в которой теряет все – в том числе и хоть какую-то самоидентификацию. Пока он может вот так болтать, его рассыпающееся сознание способно перемещаться… главное, чтобы было куда. И зачем. И к чему.
Его задача – это «зачем» устроить. Да-а, вот так, только сам себя и можешь спасти. Только сам себя и способен оживить. Больше никто. Больше некому. Больше ни для кого твое существование не является актуальной задачей. Давай, давай… перейдем на ту сторону. Черт знает чего и черт знает над чем – просто давай перейдем.
Ичимару испытывает что-то вроде благодарности Урахаре: он не мучается. Все эти ощущения могли быть хуже, тягостнее в тысячи раз. А он просто болтается где-то между бытием и небытием… и, надо сказать, ему тут уже очень надоело.
Обморок отпускает внезапно, и Гин щедро тратит время на то, чтобы вернуть себе самоощущение. Отдыхает. Переводит дух. И снова осторожно принимается ощупывать себя – того себя, который источник всего: его внутреннего мира, его погибшего занпакто, его тела… его самого. Несуществующий источник. Источник, без которого невозможно ничто. То есть все.

Он кружит над собой, он снова и снова ищет себя в туманах внутреннего мира, он рассыпается, утрачивая сознание, и снова выныривает из небытия. До тех пор, пока не падает в сон – впервые за все то время, которое прошло после того, как Айзен-тайчо убил его.

А будят его чьи-то руки. Его разматывают в четыре руки – ему кажется, что разматывают, он по-прежнему ощущает то, во что упрятан, как кокон, — и это иной раз больно, иной раз тошнотворно, а иной раз просто жутко.
Они почему-то спешат.
— Смотрите… — подает рядом с ним голос кто-то большой. Должно быть, Тэссай. Гин чувствует ответное досадливое движение того, в ком он сомневается, что это Урахара. Жест он не видит, но, судя по тому, что заговоривший было дальше упорно молчит, Киске приказал ему молчать.
Гин чувствует чужие руки на своей голой коже, но по-прежнему ничего не видит. Он облизывает губы – и чувствует свой язык; он собирается приняться язвить, у него сейчас так много тем для комментариев — но на него наваливается слабость, и удивленный выдох – это все, что срывается с его губ вместо ядовитых слов прежде, чем он ныряет в темное, ласковое, спокойно пространство, подготовленное им когда-то для обмороков.
Он не слышит и не чувствует вокруг себя ничего, никакого шума, никакой суеты и возни. Ему покойно и хорошо. Он затихает и ждет.

Его будит солнечный свет. Он щурится и отворачивается недовольно — и только потом сознает, что видит.
Правда, зрение нечеткое, размытое, ничего, кроме света или, вернее, направления на свет, Ичимару не видит. Но он не успевает огорчиться своей почти слепоте. Он понимает, что ему удалось отвернуться!
Новых достижений добиться он не успевает. Приходит Урахара, наклоняется над ним, делает что-то – и Ичимару погружается в не очень добровольный сон.

Он просыпается – или приходит в себя – ночью. Над ним раскинут призрачно светящийся полог. Или шатер. Неподалеку разговаривают. Он не сразу начинает различать слова, и часть разговора проходит мимо его сознания.
Ичимару лежит, забыв обрадоваться, что ощущает себя, и слушает.
Голос того, кого он не может считать Урахарой, объясняет – неторопливо, спокойно и несколько грустно, — что известны несколько методов возвращения рассыпавшегося на части сознания и собирания его в одно целое. У этих методов есть свои недостатки, и, само собой, самый выгодный, эффективный, простой использует тесный контакт с тем, кого собираешь по частям из небытия. Контакт психический, физический, духовный – чем разнообразнее, чем теснее, тем лучше. Гин думает, почему-то именно сейчас, что не может поверить в окончательную гибель Шинсо – ведь сам-то он жив! – и пропускает что-то из сказанного. Его собеседник (или собеседники?) удивляются чему-то, — это слышно по тихому невнятному хмыканью. Ичимару пытается определить, сколько их там. Судя по звуку голоса, кто-то поворачивается в сторону Гина:
— Я так понимаю, у вас здесь сейчас…
Ичимару не узнает этот голос, и хуже того – опять уплывает сознание. Приходится забыть об интересных разговорах и гостях.

Этой ночью ему удается войти в свой внутренний мир.

…Он спит весело, радостно, он, кажется, во сне смеется – после драки, после встречи с Шинсо, после долгого, мучительного побоища во внутреннем мире он чувствует себя под завязку наполненным восторгом. Шинсо есть, они нашли и не поубивали друг друга, они снова способны взаимодействовать, и Шинсо ждет его возвращения – что еще нужно?
Нужно восстановить себя, — слышит Гин в ответном холодном свисте и восторженно закапывается в простыни… и просыпается от того, что пытается ворочаться совсем не в простынях.
Лежит и пялится в полог над собой. По нему пляшут разводы. Будто колеблются огоньки светильников. Будто пожары идут по степи. Будто буран крутит его в своих объятиях. Снежный ветер, безжалостный, как Шинсо.

Теперь он спит почти все время. Едва сознает сквозь сон, что иногда его не то перекладывают, не то заворачивают заново. Снов он не видит, весь сон – это поход к истоку. Он пробирается к началу себя, чтобы вернуться снова. Вокруг него бушует бытие, сплетается с небытием, и нет слов, чтобы это хоть как-то назвать. А тело все спит – это лучшее, что оно сейчас может сделать.

Он слышит над собой разговор о времени и с трудом просыпается. Кто-то жалуется, что процесс идет слишком медленно, что кому-то не к кому или не к чему возвращаться. Что необходимо вмешательство, пока не случилось необратимых изменений. Кто-то фыркает, и он слышит имя Мацумото.
Его перетряхивает так, что, кажется, сердце сейчас выскочит из груди. Он не успевает своим ощущениям обрадоваться; он даже досады не успевает испытать – понимает только, что его состояние скачком ухудшается, и уходит в самый дальний и темный угол существования, из которого может и не вернуться.

Он не слышит суеты и не ощущает, как с ним возятся – очень поспешно, так, как будто спасают от смерти. А может быть, это оно и есть – ни спасатели, ни бессознательный Гин не знают. Он не слышит, как они шепотом переругиваются между собой. Как обмениваются фразами: «А вот Айзен бы его живо на ноги поставил», - «Если бы вообще стал…», - «Вам он должен больше, чем Айзену», - «Никогда не говори так. …Хотя вообще-то ты прав: я с удовольствием подумаю о его долгах».
Не видит, как двое, замерев над странного вида свертком – он не зря считал это коконом, — долго смотрят в глаза друг другу. Как один выдыхает:
— Ну… хорошо. Промежуточный вариант. Я сам. Попробую. Вдруг что-то выйдет.
Не видит, как второй замирает, хотя ему красноречиво махнули рукой, и не слышит долгого, срывающегося с шепота на крик, спора. Ему все равно. Он растворяется.

И, конечно, не чувствует, как его освобождают от кокона, а потом неловко, растерянно гладят в четыре руки и ругаются тихо, будто над трупом: то ли снова о том, что «я все сделаю один», то ли о том, что вообще им делать.

Он приходит в себя, хрипит – что-то странное с горлом, — и выдыхает наконец членораздельно:
— Секс с трупом? Вот это да! Урахара-сан… или не Урахара-сан, а?..
Ну, по крайней мере, не только Урахара – понимает он в следующую секунду. Восприятие отчетливо, остро, никаких нарушений зрения, все он видит и слышит прекрасно – а также ощущает и прочее, — вот только сил нету никаких, и это ну совсем неудобно. Не то чтобы он желал им ответить тем же, — но чем-нибудь отплатить был бы очень и очень не против.
Он шипит, не в силах даже толком их обругать – несчастные идиоты, что они тут себе придумали?! Он не против над ними посмеяться, но ему почему-то совсем не смешно. Тело реагирует болезненно, удовольствия Гин не испытывает, но это совершенные пустяки. Вот только выкрутиться из объятий не получается. Его хватают, держат, на него наваливаются так, что, кажется, сейчас раздавят — он даже не может толком вздохнуть. Он корчится, пытаясь увернуться, кусается, но становится только хуже – эти двое утраивают усилия. Его ломает в судорогах, во рту у него чужая кровь – он прокусил кому-то из них руку, — он ругается самыми отвратительными ругательствами заплетающимся, непослушным языком, дергается от отвращения, ощущая, что перемазался не только в крови. Ему стоит большого труда не отключиться.
Его спасители дышат, как загнанные, постанывают, пытаясь то ли прийти в себя, то ли выплеснуть неловкость, и тихо ругают его на все лады. Гин фыркает сквозь полуобморочный сон: какие беспомощные! Ну, если что, он их научит. И скалится: ну ничего себе методы! Ну ничего себе возможность поразвлечься… для него. Потом. Отплатить, так сказать, полновесной монетой — за все, за что только вздумается.
И, засыпая, веселится.
Кто знает, не передумает ли он потом. И что оно вообще потом со всем этим сделает… Но здорово, что это «потом» будет.
Горький вкус у жизни, не правда ли? Но он опять почему-то выбрал его.
И уже совсем во сне Гин слышит то ли свои мысли, то ли Шинсо: ну, так и быть, эту полтуторную жизнь я потрачу на разбирательства с некоторыми раздражающими меня долгами. Простите уж, Кьёка, Айзен-тайчо! Но мы не договорили.